кто-то спрашивал, для чего нужны экскурсии?

Вот цитата из романа Сэлинджера "Над пропастью во ржи". По-моему, лучше не скажешь. Один из лучших моментов этой книги... Воспоминания подростка о детстве...
" Я знал эти музейные
экскурсии наизусть. Фиби училась в той же начальной школе, куда я бегал
маленьким, и мы вечно ходили в этот музей. Наша учительница мисс
Эглетингер водила нас туда чуть ли не каждую субботу. Иногда мы смотрели
животных, иногда всякие древние индейские изделия: посуду, соломенные
корзинки, много чего. С удовольствием вспоминаю музей даже теперь. Помню,
как после осмотра этих индейских изделий нам показывали какой-нибудь фильм
в большой аудитории. Про Колумба. .... Никого
особенно этот Колумб не интересовал, но ребята всегда приносили с собой
леденцы и резинку, и в этой аудитории так хорошо пахло. Так пахло, как
будто на улице дождь (хотя дождя, может, и не было), а ты сидишь тут, и
это единственное сухое и уютное место на свете. Любил я этот дурацкий
музей, честное слово. Помню, сначала мы проходили через индейский зал, а
оттуда уже в аудиторию. Зал был длинный-предлинный, а разговаривать там
надо было шепотом. Впереди шла учительница, а за ней весь класс. Шли
парами, у меня тоже была пара. Обычно со мной ставили одну девочку, звали
ее Гертруда Левина. Она всегда держалась за руку, а рука у нее была липкая
или потная. Пол в зале был плиточный, и если у тебя в руке были стеклянные
шарики и ты их ронял, грохот подымался несусветный и учительница
останавливала весь класс и подходила посмотреть, в чем дело. Но она
никогда не сердилась, наша мисс Эглетингер. Потом мы проходили мимо
длинной-предлинной индейской лодки - длинней, чем три "кадиллака", если их
поставить один за другим. А в лодке сидело штук двадцать индейцев, одни на
веслах, другие просто стояли, вид у них был свирепый, и лица у всех
раскрашенные. А на корме этой лодки сидел очень страшный человек в маске.
Это был их колдун. У меня от него мурашки бегали по спине, но все-таки он
мне нравился. А еще, когда проходишь по этому залу и тронешь что-нибудь,
весло там или еще что, сразу хранитель говорит: "Дети, не надо ничего
трогать!", но голос у него добрый, не то что у какого-нибудь полисмена.
Дальше мы проходили мимо огромной стеклянной витрины, а в ней сидели
индейцы, терли палочки, чтобы добыть огонь, а одна женщина ткала ковер.
Эта самая женщина, которая ткала ковер, нагнулась, и видна была ее грудь.
Мы все заглядывались на нее, даже девочки - они еще были маленькие, и у
них самих никакой груди не было, как у мальчишек. А перед самой дверью в
аудиторию мы проходили мимо эскимоса. Он сидел над озером, над прорубью, и
ловил рыбу. У самой проруби лежали две рыбы, которые он поймал. Сколько в
этом музее было таких витрин! А на верхнем этаже их было еще больше, там
олени пили воду из ручьев и птицы летели зимовать на юг. Те птицы, что
поближе, были чучела и висели на проволочках, а те, что позади, были
просто нарисованы на стене, но казалось, что все они по-настоящему летят
на юг, а если наклонить голову посмотреть на них снизу вверх, так кажется,
что они просто мчатся на юг. Но самое лучшее в музее было то, что там все
оставалось на местах. Ничто не двигалось. Можно было сто тысяч раз
проходить, и всегда эскимос ловил рыбу и двух уже поймал, птицы всегда
летели на юг, олени пили воду из ручья, и рога у них были все такие же
красивые, а ноги такие же тоненькие, и эта индианка с голой грудью всегда
ткала тот же самый ковер. Ничто не менялось. Менялся только ты сам. И не
то чтобы ты сразу становился много старше. Дело не в том. Но ты менялся, и
все. То на тебе было новое пальто. То ты шел в паре с кем-нибудь другим,
потому что прежний твой товарищ был болен скарлатиной. А то другая
учительница вместо мисс Эглетингер приводила класс в музей. Или ты утром
слыхал, как отец с матерью ссорились в ванной. А может быть, ты увидел на
улице лужу и по ней растеклись радужные пятна от бензина. Словом, ты уже
чем-то стал н е т о т - я не умею как следует объяснить, чем именно. А
может быть, и умею, но что-то не хочется.