"Станем родными" - окончание

24 августа. Последние дни — самые хорошие. Только сейчас мы, родители, окончательно перезнакомились и передружились. Встречаем друг друга улыбками, спешим наговориться, насоветоваться. Я, наверное, больше всех набиваюсь в друзья и пристаю с разговорами — журналистское прошлое сказывается. Ведь каждая из этих женщин — уникум, про каждую надо не то что очерки, романы писать! Правда, не каждая согласна даже на газетную информацию в пятьдесят строк.

Вот одна из мам, с которой я вряд ли сумела бы познакомиться, если бы ее муж не подружился с Колей. Она полностью поглощена своими десятью детьми. Пятерых из них усыновила раньше, когда работала в доме ребенка (я вот на это не решилась), они уже большенькие. Среди новичков есть совсем слабенькие, один из них, лет четырех, постоянно на руках.. Так эта женщина журналистов близко к себе не подпускает, считая, что огласка может выйти боком для детей. Им не к чему знать об исключительности своей судьбы, да и бывшие родственники могут объявиться.

Она права: риск в открытости, которую я избрала жизненным принципом своей семьи — есть. Но ведь и тайна - она как невзорвавшаяся бомба в подполье: неизвестно, когда взорвется, каких бед понаделает, как жить после взрыва. По-моему, лучше уж сразу извлечь ее на свет божий и обезвредить, обеспечив безопасность близнаходящихся.

Но главное даже не в этом. Если мы все засекретимся — как докажем обществу свою нужность, как расскажем о своих (и детских, и воспитательских) проблемах?

25 августа. Однажды кто-то в разговоре уронил мысль о том, что ребенка-инвалида правильнее передать на воспитание, матери это невыносимо тяжко. Я сразу согласилась, что мне легче. Во мне нет рвущей души жалости, я не мучаюсь угрызениями совести за невольно причиненный ему вред, не считаю, скольких радостей я его лишила, наоборот, я возвращаю , ему эти радости! Я не стыжусь, я могу гордиться собой, понимая, что делаю доброе дело, можно сказать, заново его рождаю, возвращая к жизни в обычном, а не изолированно-инвалидном мире. Возможно, инвалиду даже нужнее воспитатель, а не плачущая и бесконечно жалеющая мать. Это все я понимаю. Но я не в состоянии представить, как может спокойно жить женщина, не знающая, где ее больной ребенок, и что с ним. Я просто сошла бы с ума, каждую ночь представляя, как ему, беспомощному и беззащитному, плохо без меня, какие удары наносятся моему больному малышу чужими равнодушными людьми. По-моему, это страшнее, чем быть к нему всю жизнь прикованной!

Но надо, чтобы общество все это понимало. Не делало изгоями инвалидов и жертвами их матерей, а помогало, поддерживало, относилось так — как дети к Игорю. Не только мои, но все ребятишки в санатории были с ним добры, внимательны, даже тактичны. Ну, вначале, конечно, немного потаращились — естественное любопытство, а потом принимали как должное. Не только не обидел никто ни разу, но при любом затруднении всегда находились готовое помочь. Причем дети ведь тут собрались разные, были у нас и олигофрены (один такой мальчик опекал Игоря как старший брат), и со всякими изломами судеб и характеров — ни разу я не вспомнила о том, что в принципе они могли быть жестокими. Или, наоборот, сами изведав беды, они легче понимают чужое горе? Мы всё пытаемся обеспечить своим родным чадам счастливое детство, оберегая их от всякой боли, даже сострадательной, а надо бы наоборот...

... От чиновников, к которым приходится обращаться за помощью, каждый раз слышу: "Надо было сначала создать условия, а потом уже набирать детей!" Как будто в этом случае они бы согласились "создавать условия"! Особенно трудно понять мне власть имущих. В их мире все решается просто: погладив по головке "бедного сиротку", впихнуть в ближайший детский дом ("там же все условия") и покрепче прихлопнуть дверь, чтобы не выскакивали, и рев не разносился. Все мои доводы для таких людей — слезливая сентиментальность, рассчитанная на особо жалостливых. Непонятна мне и вся наша антисемейная, политика, по которой считается, что воспитание ребенка в семье — это не работа, вот если его в садик сдать, там чужая тетя зарплату получать будет. И казенное питание государство оплатит. Но ни в коем случае не то, что мамой
приготовлено. Хорошо, что я — "учреждение", но и то: мне целую ставку будут платить за пятерых детей, а в нашем доме ребенка, где я раньше работала и откуда Валю забрала, на одного воспитанника две ставки персонала приходится. То есть я теперь оцениваюсь в десять раз дешевле. Видимо, хуже, раз на дому. Это, очевидно, и есть та мужская логика, что недоступна женскому уму? Ведь по моему, женскому, разуменью воспитание детей — это самая важная, самая нужная в любом обществе работа, и выполнить ее лучше всего может именно мама. На месте государства я бы каждого новорожденного брала на свое содержание и выплачивала деньги маме — если ребенок воспитывается дома. Если малыша отправляют в детский сад, значит, и часть средств идет туда же. Ну а если мать лишают материнства, то ребенок переходит в другие руки вместе со своим "приданым".

... Но моих детей жалеть уже не надо, они устроены не хуже многих "домашних". Их беды стали бедами взрослых членов нашей большой семьи...

От редакции. На этом мы заканчиваем публикацию дневников Елены Александровны Грошевой. Но жизнь этой большой семьи (как-то не хочется именовать ее официально - семейный детский дом) продолжается. Нелегкая жизнь, прямо скажем. Когда общество поражает кризис, достается всем. Но среди наиболее уязвимых, как это ни горько, как это ни несправедливо, оказались и люди замечательнейшие, взявшие на себя заботу об обездоленных детях. У Игоря операция следует за операцией. Елена Александровна мечется между больницами и своей большой семьей. В последнем письме в редакцию сообщает новость вроде бы отрадную: их семье выделили под Тюменью, в месте очень хорошем, участок под строительство дома. Но где взять деньги на дом? Всех накоплений у Грошевых - 10 тысяч... "Спонсора бы'..."- робко мечтает Елена Александровна. Чудом нашей жизни были и остались пока такие женщины как Елена Грошева и такие мужчины как ее муж. Но сколько же можно ставить и ставить на это наше национальное чудо в беспечной надежде на его бесконечную терпеливость и неиссякаемость?..